Початкова сторінка

Леся Українка

Енциклопедія життя і творчості

?

16.03.1902 р. До В. Д. Александрової

Сан-Ремо San Remo, 3 – 16.III 1902

Дорогая Вера Даниловна!

Ваше письмо я получила сегодня утром… Так это и следовало. Не бойтесь, дорогая, что Вы увеличили мою печаль, нет, ее сегодня никто и ничто не могли бы еще увеличить. Я думала, что, собственно, годовщина не должна внушать больше или меньше печали, чем всякий другой день после этого страшного события, а между тем нет, все-таки 3.ІІІ чувствуется тяжелее, чем 2 и пр., да, неизмеримо тяжелее. Много-много раз проходит в моей памяти все от начала и до конца, от первой минуты знакомства и до последнего момента нашей жизни вместе, но на этом моменте мысль останавливается настойчиво и долго… Вам странным показалось мое выражение, что я «хочу» помнить; я постараюсь объяснить его, насколько в силах это сделать при помощи одних только слов.

Видите ли, у меня до сих пор всякое воспоминание о нем связано с болью, все равно светлое ли само по себе или мрачное, а между тем, когда бывают дни, что я мало вспоминаю, отвлекаюсь чем-нибудь или меньше чувствую эту боль, я почему-то готова упрекать себя точно в какой-то измене. Отчего это? Ведь он просил памяти, а не мучения? Он любил мой «стоицизм» и не переносил «малодушия». Думая об этом, я начинаю приучать себя думать без боли, уверяя себя, что это малодушие, недостойное его памяти, именно эта болезненная память, – так было сегодня, но это было еще больнее. Иногда я думаю, что это всегда будет так, и вот тогда я и говорю, что даже при условии этого мучения я хочу этой памяти не только потому, что он просил, не только потому, что иначе я не могу (Вы совершенно правы, что я и не могла бы забыть, если бы и хотела), но именно сознательно хочу. Ведь если истинная любовь должна быть сознательна, то и память о ней должна быть такою. Разве нет?

Может быть, так больно именно потому, что последние картины особенно врезались в память, а они страшны, да, не только печальны, но страшны, просто не поддаются описанию. Ведь болезнь подчас изменяла его так, как даже самая смерть не изменила, он подчас становился совсем другим, как будто даже чужим. Да, были моменты, которые даже я хотела бы забыть, если бы могла, так они невыносимы. А между тем, когда я интенсивно начну думать о нем, я непременно, против воли, и на них останавливаюсь, и это так ужасно, как будто я с ума схожу, – я как-то вдруг теряю ясность мысли, мне почему-то все начинает казаться призрачным, и люди, и обстановка, и я сама… вот и теперь так, я даже не уверена, точно ли пишу Вам, а между тем, я же это вижу… О, простите, это ужасно, зачем я это говорю? Да, да, я знаю, это, как часто было, даже беспрерывно, первое время, теперь реже, но все же возвращается…

Нет, не бойтесь, я уже взяла себя в руки и заставила думать нормальнее. Видите ли, я не всегда такая как сегодня, так жить было бы совершенно невозможно. Я даже бываю иногда весела, чувствую и свои и чужие радости и печали, но вот иногда надвигается вот эта какая-то туча, и тогда все такое странное и страшное. Но это не всегда, нет, не всегда. Вот в эту ночь мне снилось, что он возвратился и опять жив, что это я оживила его, что мы вместе живем, но очень больны оба, что он все в чем-то упрекает меня, сердится, что у меня есть и другие симпатии, интересы, привязанности и мысли, кроме заботы о нем: все это так не похоже на бывшую действительность, – он ведь никогда не делал мне таких упреков и не заявлял таких требований, и мне тяжело было видеть его таким. Потом Ваше письмо рассеяло это впечатление, я пошла к морю, вспомнила Ялту, Крым и все, что мы там видели вместе, и я вместе с Вами находила, что такая память может быть светлой. Но над вечер опять мысли пошли обычным порядком, и вот Вы видели…

Но об этом не надо говорить, если даже думается.

Иногда, даже долго-долго, я бываю совершенно нормальна и спокойна, даже бывают очень ясные, даже счастливые минуты. Я говорю это, чтобы Вы знали, что я не всегда так несчастна, как теперь.

Я, кажется, тогда неточно написала о «враждебности» моих близких. Я не думаю, что они сознательно враждебны к его памяти вообще, только специально к моей памяти о нем, и в этом, м[ожет] б[ыть], невольно виновата отчасти и я сама, т[ак] к[ак] первое время не всегда успевала скрыть резкие проявления моей печали, пугала этим и заставляла жалеть их, зачем допустили меня до этой «жертвы», как они это называют. Но, конечно, тут не было жертвы, – я же просто сама не могла бы иначе поступить, чем поступила. Некоторые, правда, не только не видят никакой жертвы, но, напротив, видят эгоизм в том, что я, забывши о других своих обязанностях, о людях, которые меня любят, поставила на карту свое здоровье «ради личного дела», – может быть, эти больше правы, но я хотела бы знать, сказали бы они то же самое, если бы это был не друг мой, а муж, брат или отец? Пожалуй, нет, – а если так, то они не правы, т[ак] к[ак] требуют от меня чего-то сверхчеловеческого.

Впрочем, все это я усмотрела из беглых слов, полуслов и т. д. и, м[ожет] б[ыть], наполовину ошибаюсь. Да и вообще я не думаю, что все мои близкие так относятся, напр[имер], моя сестра, которую Вы знаете, совсем не так относится, она ведь сама его знала и ценит память о нем. Вы правы, – кто его знал, тот не может думать теперь о нем дурно. Но даже и с теми, кто знал, я не могу так говорить, как с Вами теперь, я чувствую, что все-таки его память Вам ближе, чем им. Что касается его теток, то я под конец ближе узнала их, и мы были в хороших отношениях, особенно с Соф[ьей] Вас[ильевной], но я все же не очень близка с ними. Раньше они были слишком несправедливы ко мне и доставили нам обоим много-много тяжелых минут. Да просто, если бы не они, я прожила бы с ним всю последнюю зиму, а не два месяца только, – они примирились во мне с сиделкой, а не с другом, они почти до последней минуты не верили мне, я это видела. Бог с ними, они слишком несчастны, чтобы сердиться на них; мне только больно, зачем ему столько лишних страданий причинено, хотя это уже и кончено совсем. Его отец гораздо больше понимал нас, и если тоже бывал виноват против сына, то против меня никогда и ни в чем, да и вину против сына он искупил страданием – не мне судить его.

Если я говорила, что, пожалуй, я покажусь Вам странной и мало симпатичной, то это потому, что много раз встречала у людей, вообще очень умных, хороших, отзывчивых, неумение или нежелание понимать такие отношения, о каких я писала Вам; я слышала не раз, как подобную дружбу называли ломаньем, самообманом, чудачеством или, в лучшем случае, ненормальностью; и это говорили не пошляки, а люди, вообще достойные уважения. Впрочем, «особенная» – это, пожалуй, недалеко от «ненормальной», но это меня не смущает.

Вы его сказали с хорошим чувством, другие говорят почти с враждебным, а мне самой кажется, что если эта «ненормальность» никому не причинила зла и страданий (болезнь и смерть измучили меня, а не самое чувство, которое давало только счастье нам обоим), то она не заслуживает отрицательного отношения. Мне всегда казалось, что это лучшее чувство, на какое я способна, и я не стала бы подавлять его в себе, если бы оно явилось в другой раз. На этот раз я опять «разогналась», т[ак] к[ак] знаю, что Вас нечего убеждать в этом, мы же с Вами в этом согласны.

По мере писания к Вам я как-то успокоилась и «прояснилась», а то в самом деле было как-то неладно. Вы не принимайте этого близко к сердцу; я вынослива, и если уж не сломалась до сих пор, то выдержу еще долго. Да, я даже поправилась теперь очень, особенно за последний месяц, даже кашлять перестала. Климат и природа великие врачи, особенно море la grande régénératrice, оно меня уже не раз спасало.

В следующий раз напишу Вам еще на другие темы, а теперь уж довольно. Я уже не прошу прощения, – видно, нельзя неискренно писать к Вам. До свидания!

Ваша Л. Косач


Примітки

Подається за виданням: Леся Українка. Зібрання творів у 12 тт. – К.: Наукова думка, 1978 р., т. 11, с. 333 – 337.

Вперше надруковано в українському перекладі в журн. «Вітчизна», 1970, № 9, с. 177 – 179. Російською мовою вперше опубліковано у вид.: Леся Украинка в воспоминаниях современников. Пер. с укр. M., 1971, с. 471 – 473.

Подається за автографом, який зберігається в Державному літературно-меморіальному музеї Лесі Українки у Києві (КН 1338, А-264).

Александрова Віра Данилівна (1855 – 1933) – дочка письменника Д. Л. Мордовцева (1830 – 1905), приятелька С. К. Мержинського.

собственно, годовщина – поетеса одержала лист від Александрової саме в річницю смерті С. К. Мержинського.