4.03.1901 р. До В. Г. Крижанівської-Тучапської

Сегодня получили мы, Вера Григорьевна, Ваши письма, читали мы их оба, но отвечать я буду одна, потому что Сергей Константинович не в состоянии уже и диктовать, у него мысль работает с трудом. По ночам и по утрам он бывает то в бреду, то в странном и тяжелом полубредовом, полусознательном состоянии. Сознания достаточно для того, чтобы понимать безнадежность своего положения. Во вторую половину дня мысль его яснее, но все же он очень слаб, и нервы в таком ужасном состоянии, что я даже не хочу предлагать ему заняться перепиской, боюсь припадков, кошмаров и пр. на всю ночь. Да и что может он написать теперь!? Разве то, что говорит мне теперь, но лучше Вам этого не читать, это слишком тяжело. Я очень бы хотела написать Вам что-нибудь более утешительное, но ведь это значило бы лгать, а Вы этого, конечно, не желали бы.

Вашим письмам С[ергей] К[онстантинович] был очень рад, и первому (с карточкой) [его карточку я постараюсь Вам найти или же пересниму ту, которая у меня есть, из последних], и второму (большому), и третьему, которое получил сегодня. Он теперь ничьих писем не читает – три письма лежат нераспечатанными – но Ваше прочел сам, даже утром, когда ему особенно трудно делать умственные усилия. О, Вы очень хорошо сделали, что написали ему! Не думайте, что в Ваших письмах было что-нибудь некстати, – я их не читала, но говорю это на основании впечатления, которое я наблюдала у С[ергея] К[онстантиновича] после чтения их. Из всех его старых друзей только Вы одна относитесь к нему так, как следует другу, иные же… но лучше я не буду говорить о них, иначе много может вылиться горьких и бесполезных слов.

Не только друзья, но шапочно знакомые люди могли бы выказать больше человечности и внимания к такому бесконечно несчастному человеку, как С[ергей] К[онстантинович]. Сколько камней было брошено! Сколько проповедей произнесено! и как немного сделано для помощи и нравственной поддержки… Нет, в самом деле довольно.

Я теперь совсем переселилась к С[ергею] К[онстантиновичу] в дом его родных (теток), где он лежит, так он просил, да это действительно было необходимо. Тетки его вообще больные женщины, притом у них с ним нет ничего общего, кроме родства; отец, с которым отношения в последнее время наладились, заболел от ухода за сыном и рисковал кончить ударом от бессонных ночей. Взяли, правда, на ночь сиделку, но, во-первых, она не может сидеть беспрерывно всю ночь (а оставить больного нельзя ни на минуту одного, потому что он нуждается в помощи, как грудной ребенок), а во-вторых, я не могу сдать его на всю ночь на чужие руки, это было бы и для него и для меня тяжело. Я прихожу к нему в комнату несколько раз ночью, а около 6 ч[асов] утра совсем сменяю сиделку, так как все равно не могу спать, слыша из другой комнаты его беспокойный шепот, в котором я угадываю бред. Когда с ним бывают особенно тяжелые припадки, то я остаюсь с ним одна, иногда бывает при этом его отец, если это случится на то время, но большей частью я одна, так как тетки его всегда в таких случаях или бегут вон из дому, или прячутся в дальнюю комнату.

Я очень рада, что привыкла не бояться больных, а то было бы совсем плохое положение. С[ергей] К[онстантинович] не может теперь сам даже головы поднять сколько-нибудь высоко, кормить его надо, как ребенка, а кроме того, он не может теперь выносить одиночества (должно быть, реакция против одиночества всей жизни!). Я никогда не видала такого упадка сил, – теперь это еще хуже, чем в то время, когда я Вам писала, вообще все состояние хуже, но я не знаю, как долго это может продержаться. Доктор не дает мне ни малейшей надежды на поправление С[ергея] К[онстантиновича], да и зачем была бы мне эта ложь, которой я все равно не могла бы поверить, так как есть же у меня глаза, и вижу я, что это медленная агония, а не жизнь. Сегодня лучше в том отношении, что вместо беспокойного состояния наступило апатичное, сонливое, меньше тяжелых разговоров, больше сна. Но это начало конца, говорит доктор.

Я часто не узнаю теперь своего друга, так он бывает странен, как будто даже отчужденность какая-то чувствуется. Я искала этому причин в его, откуда-то теперь явившейся (конечно, от болезни), религиозности, проявляющейся и в бреду, и наяву, но он сказал мне вчера в одну минуту просветления: «Это отчужденность смерти, других причин не ищите». Да, конечно, он прав. Он теперь уже совсем «не от мира сего». Две недели тому назад он простился со мной, в первую ночь, что я провела при нем, и мне все кажется, что только тень его со мной осталась, а сам он только изредка, на короткие моменты является и снова исчезает… Слишком все это тяжело, Вера Григорьевна, больше, чем я могу сказать и чем следует говорить. Право, есть вещи, которых даже не следует стараться высказывать, потому что слова выдуманы не для них.

Я не изменяю решения остаться здесь до конца: во-первых, сама не могу иначе, во-вторых, надо будет сделать все, что поручил мне С[ергей] К[онстантинович], а для этого надо человека, способного придавать серьезное значение даже бредням своих друзей, т[о] е[сть] фантаста, т[о] е[сть] меня.

Я потом Вам напишу, если хотите, все, что будет, а теперь уже больше не надо. Я забываю, что Вы все же в более нормальной обстановке и сами более нормальный человек, чем я, и пишу Вам вот уже пятую страницу невыносимых вещей, упуская из виду, что ведь это нравственная пытка. Я не хотела бы Вас мучить, так как уважаю Вас и высоко ценю, – и вообще, и за Ваше отношение к друзьям в частности.

Мой поклон Павлу Лукичу. Жму крепко Вашу руку.

Л. Косач

Примітки

Подається за виданням: Леся Українка. Зібрання творів у 12 тт. – К.: Наукова думка, 1978 р., т. 11, с. 213 – 215.

Вперше надруковано у вид.: Собр. соч. в 3-х т., т. 3, с. 234 – 237.

Подається за автографом (ф. 2, № 1531).

Звірено з виданням: Косач-Кривинюк О. Леся Українка: хронологія життя і творчости. – Нью-Йорк: 1970 р., с. 527 – 529. Істотних різночитань з виданням 1978 р. нема.