Утопии 20 в.
Леся Украинка
Идеал, носившийся вдали перед мысленным взором великого утописта XVI в., приблизился теперь, сделался почти осязательным, вырос, с одной стороны, в научную теорию, с другой – кристаллизовался в догму, граничащую с религиозной.
Утопист нашего времени (мы принимаем этот термин в литературном, а не в публицистическом или научном значении) уже не стоит одиноко, подобно Т[омасу] М[ору] в XVI в., бывшему гласом вопиющего в пустыне, ему не приходится уже подобно В[ильяму] М[оррису] работать над воспитанием группы первых апостолов нового евангелия, вокруг него массы, жаждущие пророческого слова о том, каков будет этот будущий мир, пришествия которого одни жаждут, другие боятся <одни в нем сомневаются, другие хотели бы сомневаться>.
Ученые идеологи предлагают им научные схемы, строят им выработанные планы, дают более или менее точные чертежи и сметы, подсчеты pro и contra,I но нетерпеливой толпе этого мало, она ищет знамений времени, она жаждет чуда или хоть чудесного видения, требует большего, чем толпа древних веков. Та требовала воскрешения мертвых, чтобы уверовать, современная нам толпа требует вызова к жизни ещё не родившихся, она хочет осязать будущего человека, ищет его ран, чтобы вложить в них персты свои…
И она права! Ей надо знать или хотя бы предвидеть того, кому она готовит путь, перенося труды и лишения не только невольно, но часто и сознательно, ей нужна хоть мечта, хоть видение, чтобы не впасть в отчаяние. От нее требуют сознательности, ее бранят за косность, восхваляют за героизм, так неужели же ей примириться с ролью «пушечного мяса», «святой скотинки», идущей неведомо за что и за кого на героическую смерть? Она имеет право доискиваться, додумываться, кто будут эти будущие люди, которые на фундаменте ее тяжелых страданий построят свое новое здание?
На что будет похоже это здание – на строгий белый храм, на серую, скучную казарму, на идиллический, расцвеченный веселыми красками коттедж, или на грандиозный народный дом, где все краски и линии и формы там сольются в жизненную гармонию? Кто будет жить – братья ли наши по духу, или чужие, которые будут смотреть на наши скорбные тени с высоты своего неизвестно чем заслуженного счастья с обидной улыбкой снисходительного презрения? Ни схема, ни чертеж, ни выкладка, никакая наука не дают нам живого образа, который мы могли бы любить или ненавидеть, благословлять или проклинать. Это может сделать только живое человеческое чувство. А ведь это необходимо, чтобы жить не только интересами своими и своего поколения. Чтобы любить дальнего своего, жертвуя ради него и ближними и самим собой, надо знать, за что его любить, иначе это будет рабство перед неведомым.
И вот, кто из нас не имеет дара воображения, воскрешающего еще неживущих, тот ищет себе ясновидящих, чтобы уверовать в их видения. И тут он часто находит лжепророков, о которых говорил древний поэт-прорицатель: Часто восклицают они: «Так говорит господь», а господь им ничего не говорит. Эти лжепророки указывают на камни бездушные, грубо изваянные и размалеванные, и говорят: вот будущий человек, склонитесь перед ним во прах; указывает, а сам уже готовится в жрецы нового культа с целью взимать традиционную «десятину». Увы, находятся всегда идолопоклонники! Но нас не должно смущать появление таких лжепророков.
Если какой либо идеал, религиозный или общественный начинает привлекать к себе не только бескорыстных героев, но и так называемых «людей практичных», то это только значит, что он близок к осуществлению. Конечно, это значит также, что тем усиленнее надо стоять на страже чистоты этого идеала, пока он еще не профанирован окончательно человеческой «практичностью».
Он профанируется плоской, чисто буржуазной тенденцией к бессмысленному комфорту для комфорта, которую навязывает ему Беллами со своими подражателями. Он профанируется и мелким политиканством, которое стараются прицепить к нему некоторые утописты, уверяя, как напр[имер] Шпронк, будто будущее всего человечества зависит от решения мароккского инцидента, или от победы над мусульманством, как утверждает Моклер, или от франко-русских отношений, как старается доказать Галеви. Впрочем, у Галеви замечается и еще одна тенденция, а именно, уверить нас, будто улучшение материальных условий жизни масс приведет эти массы неукоснительно к полнейшей нравственной гибели.
Нам трудно поверить, как это делает А. Франс, в полную объективность утописта Уэллса, который предсказывает гибель человечеству от людоедства (в прямом смысле слова) – людоедами, по его представлению, сделаются освобожденные пролетарии, которые соединятся для совместного пожирания аристократов. Человечество возвратится к первобытной дикости и, свершив свой круг, исчезнет с лица земли. Мы склонны видеть в этой мрачной фантазии не столько искренний пессимизм души, одержимой мировой скорбью, сколько брюзжание представителя одряхлевшей общественной группы и желание напугать во что бы то ни стало своих читателей мнимыми ужасами социализма.
Эти политиканствующие утопии интересны только, как знамения времени, с художественной стороны они неинтересны. Мы напрасно искали бы в них художественных картин с новыми положениями и колоритом, подобных тем, какие мы находим у Томаса Мора и В. Морриса, этих искренних мечтателей, благородных поэтических натур, у которых и самая тенденциозность принимала трогательную форму желания утешить своих страждущих современников видением достижимого земного рая.