Последователи Томаса Мора
Леся Украинка
Сравнительно малый успех последователей и подражателей Томаса Мора объясняется, по нашему мнению, прежде всего тем, что они, по недостатку ли таланта или по ошибочности литерат[урных] взглядов, не умели подобрать соответствующей правдоподобной формы своим идеям. Если бы они излагали свои мысли теоретически-научным образом, то логичности и справедливости их идей было бы достаточно для восприятия или, по кр[айней] м[ере], понимания их современниками, но они стремились придать этим идеям конкретную, наглядную форму, а вместе с тем не умели придать им жизненности, правдоподобности.
Кампанелла, <Фр. Бэкон> Верасс (XVII в.) сделали шаг назад в сравнении с Т[омасом] Мором, Кампанелла никак не связывает своего идеального государства с современной ему действительностью (хотя бы в виде критики существ[ующего] или нахождения в нем зачатков более светлого будущего) и тем отрывает свою утопию от реальной почвы, лишает ее психологич[еской] правдоподобности. <Бэкон уклоняется в сторону ученого трактата и потому не поддается критике с литерат[урно]-беллетр[истической] точки зрения.> Верасс до того рабски копирует Томаса Мора, что превращает его достоинства в недостатки: что было жизненно и правдоподобно в эпоху великих открытий, то уже должно было казаться натянутым, смешным и неправдоподобным в конце XVII ст., когда люди уже разочаровались в своих надеждах на неизведанные страны и «молодые народы». В смысле развития общественных идеалов утописты XVII в. внесли очень мало нового (и то разве в частностях) в сравнении с Т[омасом] Мором.
Оригинально воспользовался формой Т[омаса] Мора Свифт, его «Путешествия Гулливера» можно бы назвать «Утопией наизнанку», это есть доведение ad absurdum привычек, понятий, обществ[енного] строя и идеалов современной ему эпохи.
Свифт развил со свойственной ему беспощадностью мотив, положенный Томасом Мором в основание первой части своей Утопии, именно критику существ[ующего], но второй Моровский мотив – возможный и достижимый идеал будущего Свифт намеренно извратил: он нарисовал картину светлого будущего, но не для людей, а для лошадей. Люди представлялись ему или хитрыми, коварными, мелочными пигмеями, или грубыми, сильными только плотью но не духом, чудовищами, великанами, или полоумными теоретиками, мечтателями без поэзии, бездушными педантами даже в искусстве и, наконец, прирожденными рабами, париями природы и он поставил господином над ними теперешнего их раба – лошадь; лучшего будущего они, по его мнению, не заслуживали и он не видел возможности хотя бы в мечте указать им его.
Его утопические четыре страны, посещенные Гулливером, конечно, не вызвали ни в ком желания отправиться к ним миссионером, они подобно картинам Содома и Гоморры или царства антихристова, устрашали воображение безнадежностью пороков человеческих и своим настроением напоминали наиболее мрачные страницы пророчеств утопической поэзии пессимистического направления <изображение у пророков порочности Вавилона и греховн[ости] израильских отступников, постигаемых карой Господней в виде порабощения их прежним подданым и рабам>, с той однако разницей, что древние поэты и моралисты представляли себе человечество разделенным на две категории: праведную и нечестивую, а Свифт все человечество отнес к категории нечестивых и пошел искать «праведных»вне человечества, хотя и на земле.
В этом был глубокий смысл. Действительно, если кто признавал современный Свифту обществ[енный] и политич[еский] строй ненарушимым, коренящимся в самой природе человеческой, то какие же перспективы мог он указать такому несчастному человечеству? <Ко времени Свифта легенда о каком-то замечательном общественном и государственном строе «новых стран» Мексики и Перу была разрушена и не было уже веры в возможность какого-то еще не открытого общественного рая за океаном, значит, не было даже воображаемого образца для подражания. Пессимистический гений Свифта беспощадно проводил мысль, что какие бы новые страны ни были открыты, люди и там будут все теми же пигмеями, чудовищами, безумцами и отверженными.>
Мрачный гений Свифта сослужил людям не меньшую службу, чем благожелательный талант Т[омаса] Мора. Подобно древнему пророку отчаяния <Иеремии> он указал ужасный путь, по которому идет косное, не способное на подвиг общество: путь этот ведет в тупик, из которого нет выхода, в котором ждет застой и безнадежное, позорное порабощение. Свифт, как и другие писатели пессимисты, вовсе не указывал выхода из этого состояния, но менее склонные к отчаянию умы должны были тем более ревностно искать выхода, чем искреннее верили в правдивость пессимистического изображения современной им действительности (правдивость этого изображения заключалась не в реалистической технике, а в верности соотношения символизированных черт действительности).
И вот писатели XVIII в. принялись искать этого выхода в том же направлении, в каком искал его Т[омас] Мор, если только не хотели обращать свои взоры назад, к древнему Риму, как это делали многие идеологи XVIII в., особенно накануне и во время велик[ой] француз[ской] революции.
Но в беллетристике это направление дало очень мало ценного и почти ничего нового в сравнении с Т]омасом] М[ором]. Форма осталась та же, все то же путешествие в неведомые страны с коммун[истическим] общинным раем в противоположность антикоммун[истическому] общинному аду Европы. Нравоучительный тон доминирует гораздо более, чем у Мора; как сатира, так и апология приобретают характер отвлеченности и безжизненности, а эти черты всегда обрекают отмеченное ими беллетристическое произведение на забвение.
Действительно, белл[етристические] утопии XVIII в., даже таких знаменитостей, как Фонтенель, до такой степени забыты потомством, что, кажется, с самого XVIII в. не были переизданы ни разу. Те же авторы создавали талантливые, до сих пор не забытые произведения в области философии, истории и общественных наук, и даже в области изящной прозы, поэтому нельзя объяснить неудачность их утопий просто недостатком литерат[урного] таланта, а скорее неясностью и оторванностью от современности их идеалов.
Псевдоклассикам, несмотря на всю натянутость и напыщенность их сочинений, все-таки удавалось создавать более жизненные типы и положения, т. к. символизируя в образах, взятых из классической древности, современные и хорошо известные им, авторам, положения и отношения людей (хотя бы только одних высших классов), они все же находили живые краски, формы, перспективы, живую «натуру» для своих картин. Всего этого недоставало утопистам, т. к. они, стоя на старом <и ложном> пути разделения человечества на овчищ и козлищ, помещали на свои неведомые острова, в качестве «жителей», одни воплощенные «добродетели», а нашему грешному старому свету оставляли одни воплощенные «пороки», таким образом, между старым и новым миром лежал безбрежный океан пустоты и отчаяния, который добрые утописты тщетно старались засыпать общими местами и нравоучительно-умозрительными рассуждениями.
Недаром один из утопистов XVIII в. Морелли назвал свою утопию Naufrage des îles flottantes (Крушение пловучих островов) действительно, крушение было неизбежно для таких «пловучих», неустойчивых и несформированных островов среди океана критической мысли рационалистов, ввиду надвигающегося шторма революции.