Начальная страница

Леся Украинка

Энциклопедия жизни и творчества

?

М. Метерлинк

Леся Украинка

Из современных нам утопистов ближе всех к этим двум «утешителям человечества» подходит М. Метерлинк. <Он не скрывает своей тенденции к утешительству.> Он даже дал своему утопическому сочинению название «Масличные ветви» (Les rameaux d’olivier) в знак своей примирительной тенденции. Мы затрудняемся, к какому роду литературы отнести это сочинение. По внешности оно не подходит к избранной для нашего обсуждения категории, т. к. в нем нет никаких элементов фабулы или поэтического вымысла, никаких признаков беллетристичности; для поэмы в прозе в нем слишком много научных гипотез и философских проблем. Будь оно написано иным языком, мы отнесли бы его в область научной утопии, как, напр[имер] «Дисгармонии человечества», «Опыт оптимистической философии» Мечникова и представили бы его научной критике.

Но «Масличные ветви» написаны языком Метерлинка, т. е. языком поэта-философа с пророческими наклонностями, полным художественных образов, лирического подъема чувства. Так писал бы Екклезиаст, если бы он перевоплотился в оптимиста. Метерлинк говорит нам, что мы живем в плодотворную и решающую эпоху, что будущие века позавидуют нам, видевшим рассвет новой эры, что мы напрасно думаем, будто в нашей обыденной жизни все суета сует; это только пыль, поднятая великим движением человечества, ослепляет нас и мешает свободно дышать, но этим величие движения не умаляется.

Мы переживаем эпоху коренного обновления миросозерцания, а новое понимание мировой системы непременно ведет за собой новую мораль и новую психическую жизнь. Мы переживаем конец великого религиозного периода и начало периода научного. <Мы еще мало знаем, но мы уже начинаем догадываться, что и материализм и спиритуализм одинаково ненаучные понятия, т. к. «дух» и «материя» суть только переменчивые атрибуты единого неизвестного,> хотя мы все еще блуждаем вокруг истины при дымных факелах гипотез и магические слова все еще служат нам вождями. <По-видимому, мораль спиритуалиста и мораль материалиста должны быть непримиримы между собой, евангелием эволюциониста должна бы быть неумолимая борьба за существо.>

Несмотря на «испарение» из нашей жизни религиозного чувства, все-таки сумма справедливости, доброты и общественной совести увеличивается, ибо таков, по-видимому, закон развития человечества, хотя мы и не знаем еще, чем определяется этот закон. Каждое научное открытие – а их так много в наше время – прибавляет новую черту к образу того великого неизвестного, присутствие которого на нашем горизонте мы смутно чувствуем, хотя мы еще не умеем связать воедино эти черты.

Так во время иллюминации сначала отдельные огненные фигуры вспыхивают вдруг на темном небе, и мы не понимаем их взаимной связи, пока внезапная светлая нить не соединит их в неожиданное здание, построенное из лучей. Этой светлой нити нам еще не достает, но мы чувствуем, что она есть и что достаточно одной какой-нибудь искры, чтобы она зажглась. А пока – мы ждем, но ожидание наше полно жизни и стремления, каждый новый факт будит нашу мысль, не дает ей заснуть и этим спасает ее и нас от смерти.

Мы поняли, что нас окружает живая загадка, а не отвлеченное божество индусов или евреев, и мы ищем разрешения ее в самой жизни, а не в теологических или логических умозрениях. Режим нашей мысли переменился. Мы были подобны слепым, мечтающим о внешнем мире в запертой комнате. Теперь мы все еще слепы, но нас ведет какой-то молчаливый вожатый, то в лес, то в поле, то на гору, то к берегу морскому… Глаза еще закрыты, но жадные, трепетные руки осязают деревья, мнут колосья, срывают цветы и плоды, натыкаются на скалы и погружаются в прохладу волн; уши научаются различать, т. к. для этого понимать не надо, – тысячи песен солнца и тени, ветра к дождя, листвы и волн…

<Пусть мы представляем себе мироздание менее определенно, чем наши предки, но честность и благородство нашей мысли не позволяет нам воздвигать ей границ призрачно определенных. У нас нет установленной раз навсегда морали, которая налагала бы на нас неизменный долг, но беспредельность нашего кругозора воспитывает в нас непосредственное величие духа и вместе с пониманием нашего места в природе мы развиваем в себе понимание связанных с этим наших обязанностей.

Мы готовим путь пришествию нового существа. Мы создаем основы новой морали, имеющей в виду не только интересы ближнего, но к дальнего, гармонию не только человеческой, но и мировой жизни. И эта новая мораль готовит большие перевороты, чем все самые реформаторские религии.> Мы имеем основание верить в судьбу человечества. Худшие опасности уже позади. А впереди беспредельность надежды, Быть может мы постигнем секрет того, что теперь называют законом тяготения, откроем его вдруг, как лучи радия, к станем управлять земным шаром, тогда нам не страшна смерть солнца, земля будет вечна, человечество направит ее к новым мирам, к новым силам, к неистощимой жизни.

Пусть эта беспредельная надежда спорна, но разве отчаяние более бесспорно? А в таком случае от нас зависит выбор.

Зачем же выбирать худшее? Мы, подобно ветхозаветным пророкам и праведникам Сикстинской капеллы, находимся в ожидании, быть может в последних минутах ожидания. Кажется, мы слышим движение: шум сверхчеловеческих шагов, отпирание громадной двери, ласку дуновения или света – кто знает? Но такое ожидание чудный и яркий момент жизни, лучшая пора счастья, молодости, детства!..

Так говорит Метерлинк. Поэт неразрешимых загадок, изобразитель мистического ужаса смерти, безысходного одиночества человеческой души и вечных трагедий человеческой жизни, заговорил тоном утешителя, оптимиста. Это ли не знамение времени? Пусть он, в противоположность другим утопистам, слишком мало значения придает чисто общественной стороне жизни, пусть его надежды на подчинение людям законов природы кажутся нам несбыточными и, пожалуй, не имеющими никакого значения с общественной точки зрения, но мы, читая эту его философскую поэму в прозе, поневоле заражаемся его настроением – светлым, энергичным, полным жизни и готовы верить ему на слово, что человечеству нечего отчаиваться.

Интересен тот художеств[енный] прием, который Мет[ерлинк] положил в основание своей утопии. В то время, как все утописты пользуются приемом контраста, оттеняя светлое будущее мрачной картиной настоящего, Мет[ерлинк] поступает совершенно иначе. Темный фон остается где-то в глубине картины в виде воспоминания о хаотическом прошлом земли и человечества, центр картины, ее самая светлая точка – это настоящее время, и от этой светлой точки идут лучи в будущее, в бесконечность.

Среди этого гимна свету звучит порой что-то, напоминающее прежнего Метерл[инка], когда он изображает своих современников в виде слепцов, чувствующих вне себя свет и носящих внутри себя тьму, которую они стараются победить осязанием и слухом. Есть что-то трогательное, героическое в этом образе к мы готовы верить что таким же он будет казаться и будущим поколениям, которые поэтому как бы приближаются к нам, роднятся с нами, подобно тому, как мы, по воле Метерлинка, роднимся с людьми времен Перикла, с деятелями эпохи Возрождения, несмотря на всю разницу нашей исторической обстановки.

Этот худож[ественный] прием сообщает утопии Мет[ерлинка] цельность и стройность. В ней нет дешевых эффектов, достигаемых примитивным приемом грубого контраста, нет и утомительного однообразия, в которое легко впасть, избегая контрастов. М[етерлинк] спасся от однообразия, допустив некоторый элемент трагедии в своем центральном образе в теперешних слепых, блуждающих среди света, и будущих зрячих, пропустивших самый прекрасный рассвет в невозвратном прошлом и тщетно завидующих нам, слепым.

Метерлинка нельзя заподозрить в намеренной идеализации настоящего в видах предостережения от какого-нибудь «подрывания основ» (этой целью часто руководствуются мнимые оптимисты). Нет, Мет[ерлинк] прямо говорит, что он ни в каком случае не боится за культуру и цивилизацию. Он не верит ни в «желтую» ни в какую иную опасность, ему не страшны ни внешние ни внутренние враги.

«Если бы даже, – говорит он, – и явились варвары из наших деревень и городов, со дна нашей собственной жизни, то ведь и они уже были бы отмечены той же цивилизацией, которую они будто бы готовы уничтожить, ведь они могли бы отнять у нас плоды цивилизации не иначе как только пользуясь ее же существенными приобретениями. Таким образом, в худшем случае, могла бы произойти разве только временная задержка, сопровождаемая новым распределением духовных богатств».

Заметим, что это говорит человек, который никогда не выставлял себя «носителем идеи пролетариата», которого часто упрекают в духовной принадлежности к «гнилой буржуазии»… <а между тем много ли найдется идеологов-социалистов (об антисоц[иалистах] я уже и не говорю), которые бы с такой искренней и бескорыстной отвагой заглядывали в грядущее время «нового распределения дух[овных] богатств»…> Да, Мет[ерлинк] прав, утверждая, что беспредельность кругозора воспитывает в нас непосредств[енное] величие духа, при котором нам не нужно никакого установленного кодекса нравств[енности] для того, чтобы понимать наши обязанности, связанные с нашим местом в природе. Он доказал это на собственном примере.

Как уже сказано, утопия Мет[ерлинка] далеко не вполне подходит под техн[ическое] определение этого литер[атурного] жанра, но мы остановились на ней так подробно потому, что нам чувствуется в ней поворотный пункт, отправная точка для беллетр[истической] утопии нашего времени.

Ее Leitmotiv – беспредельность кругозора, твердое сознание неуклонности и преемственности человеческого развития и равенства в этом смысле всех историч[еских] эпох, при всем их внешн[ем] разнообразии – этот навеянный новейшей научной мыслью мотив должен вытеснить в сознании истинно современного беллетриста обветшалое представление об рае и аде, делящих жизнь человечества на две несоединимые половины. Только неустойчивостью научн[ого] миросозерцания большинства профессиональных беллетристов или неподвижностью наших психических навыков вообще можно объяснить странную живучесть этого представления, созданного наивным дуализмом первобытной религии. Но, по-видимому, эта неподвижность навыков начинает мало-помалу уступать напору новых идей.