Начальная страница

Леся Украинка

Энциклопедия жизни и творчества

?

Чернышевский

Леся Украинка

В искусстве нельзя безнаказанно лгать, это всегда отражается или на успехе самого произведения или на судьбе положенной в его основание идеи.

Это положение особенно доказывается примером Черныш[евского], как автора утопического романа «Что делать?». Как беллетрист, Ч[ернышевский] в этом романе лгал и лгал намеренно, беззастенчиво, не стараясь даже скрыть свою ложь.

Он как бы хвастался извращением худож[ественной] правды, делая постоянно «выпады» против легковерного, привыкшего к сказкам и бредням читателя, он с пренебрежением бросал этому читателю quasi-художеств[енные] картины, уступая «дурной привычке» публики – читать романы вместо серьезной научной литературы. И временно он имел успех среди этой оскорбленной им публики.

Дело в том, что масса тогдашней средней читающей публики в России просто не умела, если бы даже и хотела, читать той научной литературы, которую предлагали ей такие ученые, как напр[имер] Зибер, да эта литература со своей шаткой невыработанной терминологией, до крайности тяжелой, неуклюжей фразой и значительной отрывочностью изложения недавно воспринятых и не вполне усвоенных учений, действительно с трудом читается даже теперь и доступна только специалистам.

Ч[ернышевский] был первым в России популяризатором социалистических идей XIX в., изложившим их в систематич[еской] форме, ему приходилось обращаться как бы к детям или варварам, не умеющим читать и понимающим только изобразительное письмо, талантливому, научно-образованному экономисту-социологу было скучно писать примитивными иероглифами и он излил свое раздражение на злополучного читателя и отомстил ни в чем неповинному искусству за грех всероссийской непросвещенности.

Всепрощающий росс[ийский] читатель простил Ч[ернышевскому] все его грубые выходки, увлекся его публицистическим талантом, который пробивался сквозь жесткую кору неумелой беллетристики, и восторженно принял новые идеи. К тому же тогдашний читатель вовсе не так поклонялся художественной литературе, как его обвинял Ч[ернышевский], нет, он любил изобразительное письмо, т. к. оно было ему понятнее, но от понимания иероглифов до понимания искусства и любви к нему еще очень далеко и мы едва ли ошибемся, если скажем, что увлекавшаяся Ч[ернышевским] публика не любила и не понимала искусства, скорее готова была глумиться над ним вместе с автором «Что делать?». Но времена скоро изменились, иероглифы устарели и уже в свою очередь начали раздражать более грамотных читателей, которые с своей стороны отомстили Ч[ернышевскому] и его ни в чем неповинным идеям за унижение искусства.

Они приложили к иероглифам художеств[енное] мерило и, конечно, наивные идеографические знаки не выдержали этой критики. Уцелела только фигура фанатика соц[иалистической] идеи Рахметова, т. к. это была единственная фигура во всем романе не вполне выдуманная и неподдельно увлекавшая самого автора. Но это принесло больше вреда, чем пользы идее романа.

Увидя одну фигуру с признаками жизненности, читатель начинал верить в беллетристический талант Ч[ернышевского] и относить безжизненность остальных фигур, натянутость положений и неестественность картин уже не к неумелости художника, а к самому существу идеи, легшей в основу произведения. На фальшивой основе, говорили противники, даже гений не может создать ничего живого, правдивого. Находились и такие нетребовательные люди, которые верили в возможность осуществления в жизни вымученных образов Ч[ернышевского], но неприятно пораженные казарменной прозаичностью его картин, автоматической сухостью характеров, бедностью психической жизни его персонажей – говорили с разочарованием: «я рад, что не доживу до такого ужасного состояния человечества, я верю, что такой “грядущий рай” неизбежен, но тем хуже для нашего потомства».

И вся честная работа Ч[ернышевского]-ученого, весь искренний жар убеждения Ч[ернышевского]-публициста едва ли возместили тот вред для его идеи, который произошел от его сознательного, вольного греха против духа святого художественной правды. «Сон Веры Павловны», столь увлекательный для нетребовательных в художественном отношении современников Ч[ернышевского], показался уродливым кошмаром для последующего поколения, а нам он кажется плохо придуманным иероглифом, скорее затемняющим, чем выясняющим простую и ясную саму по себе идею.

Поучит[ельный] пример Ч[ернышевского] как романиста-утописта не послужил однако спасительным уроком последующим писателям этого рода.