Происхождение символизма и декадентства
Сергей Ефремов
В высшей степени любопытное и поучительное явление в истории духовной жизни человечества представляет собою смена и чередование различного рода общественных и, в частности, литературных направлений. Зарождаясь часто из самых, на первый взгляд, незаметных источников, будучи следствием самых, по-видимому, незначительных причин, эти направления, тем не менее, приобретают иногда могущественную силу, держат в своей власти умы современников и на всю жизнь их накладывают свой более или менее сильный отпечаток, – то бодрящий, призывающий к жизни, деятельности и борьбе, то мертвящий, окутывающий и без того неприглядную жизнь современного человечества непроглядным мраком отчаяния и сомнений в самых высоких и дорогих идеалах.
Эта смена направлений, этот прилив и отлив человеческой мысли и жизнедеятельности особенно характерны бывают для таких эпох, какую, между прочим, переживаем и мы, – эпох с ускоренным темпом жизни, с повышенным биением общественного пульса. Современный человек то возносится успехами мысли и техники на высоту самых головокружительных надежд и создает широкие перспективы будущей жизни человечества; то устает в этой вечно обновляющейся, непрерывной сутолоке впечатлений, не успевает идти за жизнью, падает духом, и в результате смятенный дух его производит какие-то кладбищенские теории насчет будущего, выражающиеся и в настоящем странными и не вполне понятными явлениями в области общественных и художественных направлений.
Эта смена направлений и чередование настроений, этот прилив и отлив человеческой бодрости и жизнедеятельности, как в зеркале отражающее современность, есть лучший для данного времени показатель состояния человеческого духа. Пользуясь этим показателем, будущий историк общественной жизни создаст яркую характеристику времени и людей, в данное время дающих тон жизни. Как геолог по напластованиям земной коры до мельчайших подробностей восстановляет историю нашей планеты, смену периодов, жизнь живых существ, в то или иное время ее населявших, так и будущий историк общественной жизни по этим, так сказать, общественным напластованиям будет в состоянии лучше всего охарактеризовать прошлое человечества, восстановить пред более или менее отдаленным потомством картину наших общественных отношений и направлений.
Такой будущий историк, действуя на расстоянии, несомненно будет иметь перед нами, современниками, то преимущество, что в меньшей степени будет отражать на себе влияние минуты, часто для современников непреодолимое; он не будет ослепляться личными и общественными симпатиями и антипатиями, подвергая рассмотрению дела давно минувших дней; его внимание, наконец, не будет растекаться между различными мелочами и деталями, часто несущественными, но тем не менее осложняющими и затрудняющими наблюдательную работу современника. Благодаря этим условиям, он сумеет схватить более существенные черты, характерные для данного времени, выделить их из массы мелочей и создать более или менее правдивую картину нашей общественной жизни.
Но в ожидании этого спокойного и беспристрастного изображения было бы непростительно нам, современникам, радующимся радостями своего времени и болеющим его болями, сидеть сложа руки и не делая даже попытки по мере сил и возможности разобраться в наших печалях и радостях, – ведь они наши, эти печали и радости, продукт до некоторой степени наших собственных усилий и ошибок и мы сами, с другой стороны, во многом являемся воплощением этих радостей и горестей, подчиняемся им и на себе носим их отпечаток. Для наших потомков, которые будут иметь возможность читать беспристрастную историю нашей жизни, она во многом будет представлять лишь академический интерес; многое, может быть, покажется им чужим, тогда как для современника, участвующего в жизни своего времени, часто даже самые незначительные события полны огромной практической важности и самого непосредственного значения. Добросовестное и по возможности беспристрастное изучение и обсуждение наших ошибок, может быть, предотвратит наступление еще горших ошибок и отвлечет наши и без того не богатые силы в ту сторону, где они и будут наилучше утилизированы и с наибольшею экономией и пользой употреблены в дело.
Будущему историку наших общественных отношений придется с изумлением и недоумением остановиться пред некоторыми явлениями из области современных художественных направлений. Встречая, напр., умышленное и настойчивое удаление от жизни в произведениях некоторых писателей, подмалевыванье жизненных явлений какими-то нелепыми тонами, погоню за вычурной формой в ущерб содержанию, все эти «ужимки и прыжки» расшатанной мысли, в которых часто не добьешься того, что называется человеческим смыслом, – будущий историк несомненно придет к не особенно лестным заключениям на счет времени, создавшего и выдвинувшего это странное направление, и людей, так или иначе участвовавших в его выработке. Может быть, ему на расстоянии и виднее будет, как и почему оно возродилось к жизни и приобрело влияние на современников, но непосредственного, практического интереса это направление иметь для него не будет: он объяснит его, запечатлеет более или менее выразительным термином и перейдет к другим явлениям.
Совсем иное отношение должно возникнуть у современников: символизм или декаденство, – так как об этом именно направлении у нас идет речь, – стало в последнее время самым модным направлением, ревностно и открыто проповедуется, выступает необыкновенно воинственно против того, что считалось до сих пор лучшим приобретением человечества, находит поклонников и последователей, проникает в мелочи повседневной жизни и выдвигает себя везде и всюду – в поэзии, критике, живописи и во всех смежных отраслях искусства. Различные предприимчивые, с практическим чутьем люди постарались кроме того в своих видах практически использовать направление, – появились декадентские материи, декадентские прически, декадентские цвета, папиросы, – словом все то, что ищет рекламы, постаралось прибегнуть под сень модного направления.
Для нас, конечно, не важны меркантильные проявления декадентства – все эти материи, цвета и т. п., но декадентство в искусстве, в литературе – это вопрос настолько важный н прежде всего практически важный, что современник не имеет нравственного права относиться к нему равнодушно, ограничиваясь одним лишь недоуменным восклицанием, – где, мол, авторы декадентских произведений разговоры эти слышат, с кого портреты эти пишут? Уже одно распространение этого направления, носящее явно эпидемический характер и потому обещающее принять грозные размеры и формы, указывает на то, что с ним должны быть произведены серьезные счеты, тем более, если это связано в некоторых отношениях с судьбами родной нам украинской литературы.
Родиной занимающего нас в настоящее время направления была Франция. В начали [18]80-х годов в одном из кабачков Латинского квартала в Париже происходили собрания молодых людей, неизвестно почему именовавших себя «гидропатами»; их объединял журнальчик «Lutèce», просуществовавший, впрочем, очень недолго и на первых же выпусках прекратившийся, причем прекратились и самые собрания гидропатов. Но вскоре из обломков кружка возник новый, получивший на этот раз от одного из критиков насмешливое название «декадентов», первоначально ими принятое для выражения презрения к критике, но впоследствии замененное новым – «символисты».
По отзывам людей, принимавших участие в собраниях гидропатов и декадентов, кружки их состояли из молодых людей, очень мало сведущих в вопросах литературы и жизни, совершенно индифферентных к задачам общественно-политического характера и взамен всего этого интересовавшихся исключительно вопросами художественной техники и в частности – поэтической формы. Насколько собрания эти отличались легкомысленным характером и насколько вообще несерьезно было отношение к ним некоторых из постоянных участников и даже руководителей, показывает признание некоего Лорана Тальяда, считающегося одним из основателей нового направления.
«Я, – говорит он, – никогда не был символистом. В 1884 г. Жан Мореас, Шарль Винье, Верлен и я, не придававший этим беседам иного значения, кроме легкой забавы, пробовали мистифицировать податливые умы нескольких дебютантов литературы «цветными гласными», фиванскою любовью, шопенгауеризмом и разными другими пустяками, которые потом пошли в ход».
Еще выразительнее высказался на этот счет упоминаемый Тальядом Жан Мореас, по словам которого символизм являлся для него «лишь шуткой и средством водить за нос дураков». Тем не менее прошло несколько лет и литературные летописи обогатились новым направлением, возникшим из этих собраний податливых умов, равно не сведущих ни в вопросах жизни, ни в вопросах литературы, и водимых за нос шутливо настроенными руководителями. Направление это в свою очередь разбилось на несколько большею частью враждебных друг другу течений (собственно символисты, декаденты, эстеты, маньифицисты, инструментисты, маги и проч.), и образованному миру пришлось сделаться свидетелем многих изумительных, прямо-таки невероятных происшествий, творящихся в среде представителей нового направления.
В числе этих происшествий фигурируют и убийства (в буквальном смысле) одних декадентов другими на расстоянии из Парижа в Лион, и избиения ударами кулаков по черепу, претерпеваемые каким-то декадентом от черных магов, раздразненных нескромными разоблачениями этого писателя, и присутствие в шкафах у некоторых декадентов домашних духов, появляющихся по приказанию своих счастливых обладателей и т. п. Но и помимо даже всей этой чертовщины, очевидно прямо относящейся к области психиатрии, образованный мир познакомился и с произведениями этих обладателей духов, терпящих избиения от магов и т. п., и убедился, что нет предела человеческой глупости и нет такой глупости, с другой стороны, которая бы не нашла пылких поклонников и ревностных последователей и не вызвала бы подражания.
В нашу задачу не входит подробное изложение истории французского декадентства, которое интересует нас лишь настолько, насколько с ним имеют связь некоторые более близко нас касающиеся явления. Поэтому, отсылая интересующихся подробностями к специальным сочинениям по этому вопросу [Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и современная смута, т. II; Макс Нордау. Вырождение. Венгерова З. Поэты символисты во Франции (Вестник Европы, 1892, IX). Гиляров, проф. Предсмертные мысли XIX в. во Франции], мы лишь кратко остановимся на причинах, вызвавших появление декадентства, и на основных особенностях его, как литературного направления.
Несмотря на карикатурные формы проявления и на свое, по-видимому, случайное возникновение из не менее случайных собраний молодых, несведущих людей, обладающих к тому же чересчур податливыми умами, новое направление имело тем не менее более глубокие причины для своего возникновения. Как известно, во Франции лет двадцать тому назад наиболее популярным направлением в литературе был натурализм с его крайним протоколизмом, квази-научным методом применения к искусству естественных наук, с его индифферентностью к вопросам общественно-политической жизни и беспринципностью в вопросах личной и общественной морали.
Протокол, голый факт, неприкрашенная фотография, копия с натуры – вот те средства, которыми обладал натурализм и которые он применял к искусству, усваивая всему этому громкое название производства «экспериментов» и собирания «человеческих документов». Нечего и упоминать, что этих средств слишком недостаточно для полного удовлетворения эстетических потребностей человека, стремящегося найти в искусстве художественную правду, а не протокол действительности. Недостаточность эту сознают даже и сами представители натурализма, равно как и то, что их деятельность вызвала потребность некоторой реакции господствовавшему направлению. Вот с каким, напр., упреком, по словам Золя, можно бы обратиться к представителям натурализма:
«вы злоупотребили положительным фактом, внешнею действительностью вещей, осязаемым документом; в сообществе с наукой и философией вы обещали людям счастье в осязаемой истине, в анатомии, в отрицании идеала, – и вы их обманули».
Если уж сам основатель натурализма откровенно сознается в грехах и ошибках своего направления, то что говорить о людях, для которых натурализм никогда не был откровением свыше, которые и раньше видели его недостатки. Поэтому новое направление, возникшее как реакция натурализму, попало, что называется, в самую больную точку современного общества и, по закону реакции, завладело общим вниманием.
С этой точки зрения, как реакция крайностям натурализма, символизм вовсе не является таким бессмысленным явлением, каким может казаться с первого взгляда, благодаря своим бессмысленным и карикатурным проявлениям. Беда лишь в том, что реакция против натурализма
«толкнула, – говоря словами г. Михайловского, – кучку молодых, недисциплинированных умов в противоположную, еще более нелепую и нехудожественную крайность: безыдейной, безмысленной обнаженности и протокольной точности они противопоставили столь же безмысленную прикровенность и символическую темноту».
Новое направление, к слову сказать, выступившее необыкновенно шумно, с опущенным забралом и непомерно воинственным пылом, воюя против всех несогласно мыслящих, пыталось выставить и своих теоретиков, возводивших на степень законов искусства те странные приемы, которые сознательно или бессознательно применяют его жрецы. Главнейшие требования нового искусства, по определению одного из русских его представителей (г. Мережковского), состоят в мистическом содержании, употреблении символов и расширении художественной впечатлительности. По-видимому, в этой программе не имеется ничего нового: и мистический элемент в известных границах всегда имел право гражданства в искусстве, и символы применялись в нем с первых же шагов, и расширение художественной впечатлительности производится каждым действительно выдающимся художественным талантом.
Но эту программу нужно понимать тоже несколько символистически. Дело не в самих требованиях, а в том смысле, который в них влагается символистами теоретиками и практиками, и который предписывает применение их к искусству в таком огромном размере, в таких громадных дозах, что, подобно тощим фараоновым коровам, приемы искусства поглотили и самое искусство, свели его к абсурду и уничтожили весь смысл его и право на существование. Погоня за мистическим содержанием завела символистов в непроходимые дебри средневековья с его наивной чертовщиной, а затем, через голову классической древности, окунула в тайны древней ассирийской мудрости, – не даром некоторые из символистов гордо именуют себя магами, – и в этой области сосредоточила все их помыслы.
Искание символов во что бы то ни стало нашло выражение в противной всякому смыслу теории Стефана Малларме:
«Назвать предмет значит уничтожить три четверти наслаждения, даваемого постепенным отгадыванием; надо наводить на него, внушать его. Символ и состоит в таком употреблении тайны. В поэзии всегда должна быть загадка».
Наконец, расширение художественной впечатлительности породило стремление создать посредством нового сочетания элементов различных искусств какое-то всеобъемлющее, универсальное искусство, имущее своей задачей – одновременное воздействие на все чувства человека, но на самом деле ведущее к понижению художественной восприимчивости и отнимающее у искусства твердую почву здравого смысла.
Говоря вообще, выставленные глашатаями нового искусства требования, даже освобожденные от их обычных кувырканий, даже в очищенном, так сказать, виде, настолько противоречивы, сбивчивы, спутаны и неясны, что говорить серьезно о новом слове в искусстве, провозглашенном будто бы декадентами, можно только по недоразумению. И нет ничего удивительного в том, что детище вышло таким худым и болезненным из рук своих творцов.
Зародившись, как мы знаем, среди молодых несведущих людей, в шутку и для забавы мистифицируемых некоторыми, не особенно разборчивыми в нравственном смысле господами, символизм получил свое дальнейшее теоретическое и практическое обоснование от людей, частью ненормальных в буквальном смысле слова, которые свои болезненные представления возводили на степень законов искусства; частью же от изнывавших необузданным самолюбием бездарностей, пожелавших выдвинуться хоть таким мало оригинальным способом, благо для этого не требуется ни знаний, ни таланта, а только известная доза низшего сорта смелости.
А затем реклама и всемогущая мода подхватила созданный ими бред больного самолюбия и под видом «нового слова» в искусстве разнесла, придавая все более и более карикатурные формы, по всем культурным уголкам, даже и туда, где вовсе не существовало причин, вызвавших и хоть сколько-нибудь оправдывавших его появление на родине. Мы будем еще иметь случай подробнее остановиться на причинах распространения декадентства, а здесь скажем лишь, что оно сыграло в этом случае роль камня, брошенного в воду и возмутившего ее спокойную поверхность: камень давно уже покоится на дне, среди мутного ила и грязи, а вызванные его падением круги все еще расходятся по воде, захватывают пространство все шире и шире и легкою рябью отзываются даже в самых отдаленных, в самых тихих уголках пруда.
Говоря в начале настоящей статьи о смене общественных и в частности литературных направлений, мы имели в виду нормальный или приближающейся к нормальному порядок развития, – такой порядок, при котором внешние обстоятельства, если оказывают более или менее заметное воздействие на литературу, то все же оставляют и ей достаточно простора для обсуждения хотя бы чисто литературных и тесно с ними связанных вопросов. При этом под флагом литературных вопросов обыкновенно происходит обсуждение и других, касаться которых в чистом виде по тем или другим причинам не всегда бывает удобно. Последним путем развивалась, например русская литература.
Можно с уверенностью сказать, что только при нормальном или, в крайнем случае, не особенно уклоняющемся от него порядке развития, различные литературные школы и направления могут получить свое полное выражение как в образцах, так и теоретически. Более или менее независимая пресса играет при этом роль клапанов, чрез которые направления проходят в жизнь, пропагандируются, находят то или иное выражение и затем, прошедши сквозь призму общественного мнения, возвращаются обратно, часто уже измененными, исправленными от недостатков, очищенными от крайностей и дополненными.
Более или менее свободная критика подвергает эти течения оценке, отделяет в них шелуху от полновесного зерна, сортирует, производит расценку и так или иначе содействует формировке направлений, то обосновывая и укрепляя правильные, то ниспровергая получившие по тем или другим причинам временный перевес, но не заслуживающие его, ложные воззрения. Без прессы, без критики мы не в состоянии представить себе сколько-нибудь нормального развития какой угодно литературы. Это те элементарно необходимые условия, без которых литература всегда осуждена на некоторый хаос направлений, на невысказанность и неясность стремлений, неразработанность основных точек зрения.
Украинская литература в России никогда не пользовалась такими элементарно необходимыми условиями развития. Первоначально, в силу своей слабости, затем под давлением внешних обстоятельств, она до сих пор не создала никакой прессы. Вследствие полного отсутствия прессы, не существует вовсе и литературной критики. Можно, конечно, пользоваться, что отчасти и делается, прессой соседей, но с одной стороны вопросы, почему-либо для нас важные и интересные, составляющее у нас жгучую злобу дня, не всегда представляются такими для соседей, – вот почему соседская пресса, напр., русская, нельзя сказать, чтобы очень охотно отводила место для обсуждения наших потребностей, для разрешения волнующих нас вопросов, даже в границах терпимости так называемых независящих обстоятельств.
С другой стороны, не со всяким ведь вопросом и пойдешь к соседям, – есть вопросы чисто, так сказать, домашнего свойства, разбираться в которых только и можно в своей хате, в среди непосредственно заинтересованных лиц, не вынося, что называется, сора из избы. О Галичине, обладающей своими собственными журналами и газетами, пойдет, конечно, другой разговор, но и там, вследствие некоторых обстоятельств политического и общественного характера, до последнего, можно сказать, времени литературе и литературной критике отводилось настолько второстепенное место, что нечего было даже и думать о создании и правильном чередовании литературных направлений и о выработке критических приемов. Поглощенной почти исключительно текущими вопросами дня, выдерживающей ожесточенную борьбу на два фронта, украинской печати в Галичине было вовсе не до «звуков сладких» литературы: таланты, силы и энергия направлялись в совершенно другую сторону и для литературы, в громадном большинстве случаев, пропадали бесследно. Впрочем, если бы даже положение вещей в Галичине в этом отношении и было идеальным, то мы, живущие по сю сторону, как выражался Кулиш, «історичної прірви», все равно не имели бы никакой возможности утолять свою жажду из этого источника.
Обстоятельства воздвигли между двумя частями одного народа стену, которая не допускает и мысли о правильных сношениях и умственном обмене; мы могли би только платонически радоваться приобретениям наших братьев. Но, как мы уже заметили, и этого не было. Таким образом, отсутствие своей прессы не восполняется у нас ничем, если не считать крайне редких и случайных, а потому и не действительных крох, падающих со стола русской прессы, а при таких условиях не может быть и речи о выработке у нас правильными путями литературной школы и критики.
Отсутствие собственной прессы, а вместе с этим и критики, зависимость литературной продукции от внешних обстоятельств и воздействий чревато для нашей несчастной литературы многими невознаградимыми последствиями. Случайность развития, скачки от различных направлений к другим занимают не последнее место среди этих последствий, не говоря уже о том, что самое появление или непоявление данного произведения часто не зависит от воли и желания его автора, а обусловлено чистейшею случайностью. Этою чрезмерною властью случайностей и их обилием, кажется нам, и может быть объяснено то обстоятельство, что у нас не было такого правильного чередования направлений, какое замечается в других литературах и всегда предполагает известную правильность и планомерность развития.
Напротив, у нас нередко один и тот же автор совмещает в лице своем различные литературные направления (напр., реализм и романтизм), и потому распределение наших писателей по общепринятым рубрикам направлений – труд далеко не легкий и даже не всегда и возможный. Так было, впрочем, только до последнего времени, а теперь и у нас намечаются некоторые симптомы более ясного разграничения литературных направлений, по крайней мере в одном пункте: камень декадентства и символизма, брошенный в начале [18]80-х годов во Франции, произвел и в нашем тихом и отдаленном уголке некоторую легкую рябь.
Первые признаки нового литературного движения проявились, – не без польского и немецкого, по всей вероятности, влияния, – в Галичине, где обстоятельства представляют больше простора для литературной продукции. В последнее десятилетие, вернее даже – в последние годы, на литературное поприще в Галичине выступила фаланга писателей, открыто примкнувших к символизму (Ольга Кобылянская, отчасти Наталя Кобринская, Стефаник, Яцкив, Крушельницкий, Авдыкович и более или менее случайно некоторые другие); была попытка издавать в этом направлений серию книг под общим заглавием «Живі струни», и даже такой серьезный и в общем симпатичный журнал, как «Літературно-науковий вісник» помещает иногда на своих страницах произведения явно декадентского характера.
В самое последнее время это направление проявилось и на Украине. В конце прошлого [1901] года г. Вороной опубликовал в «Л.-Н. Віснике» открытое письмо к украинским писателям с приглашением к сотрудничеству в задуманном им литературном сборнике, «який би і змістом і виглядом бодай почасти міг наблизитись до новіших течій та напрямів в сучасних літературах європейських». Свои цели и задачи г. Вороной изъясняет следующим образом:
«уникаючи творів грубо-натуралістичних, брутальних (?), натомість бажало б ся творів хоч з маленькою ціхою оригінальності, з незалежною свобідною ідеєю, з сучасним (?) змістом; бажало б ся творів, де б було хоч трошки філософії, де б хоч клаптик яснів того далекого блакитного неба, що від віків манить нас своєю неосяжною красою, своею незглубною таємничістю… На естетичний бік творів має бути звернена найбільша увага» («Л.-Н. Вісник», кн. XI, «Хроніка», стр. 14).
Оставляя в стороне вполне понятное желание г. Вороного получить произведения «хоч з маленькою ціхою оригінальності, з незалежною, свобідною ідеєю», ибо какой же редактор этого не желает, – мы подчеркиваем это стремление приобщиться «до новіших течій та напрямів», избежать «творів і грубо-натуралістичних», каких, кстати сказать, у нас-то собственно и не было почти, это тяготение к эстетике, сдабриваемое фразами насчет «блакитного» неба, философии и т. п. Все это, конечно, несколько неясно и туманно, но в тоже время и обычно для искателей новой красоты, так что едва ли мы заблуждаемся на счет того, что собственно желательно г. Вороному.
Как узнаем из сведений, попавших в печать («Киевская старина» 1902, кн. 7, библиография, стр. 196), сборник г. Вороного уже готов и под кудреватым названием «З-над хмар і з долин» представлен в цензуру. Мы с большим нетерпением ожидаем «трошки філософії» от этого сборника, надеясь, что он покажет нам «хоч клаптик того далекого блакитного неба», хотя, признаемся, список сотрудников немного разочаровал нас в наших специальных ожиданиях: в громадном большинстве оказались писатели едва ли склонные к странствованьям в заоблачные выси и только от 3 – 4 авторов можно ожидать чего-нибудь в этом роде. Во всяком случае подождем – увидим.
Наконец, один из самых свежих продуктов нашей символистической литературы лежит в настоящее время перед нами в виде небольшой книжки с кричащей, бьющей на эффект внешностью, напечатанной почему-то зелеными чернилами и различным шрифтом, иллюстрированной в тексте массой не идущих к делу рисунков и виньеток, придающих ей с первого взгляда вид брошюры по ботанике. Заглавие книжки не менее претенциозно, чем и сама внешность, – «Поезія в прозі» Гната Хоткевича (Галайды).
Итак, перед нами действительно новое направление украинской литературы, указанными фактами достаточно ярко себя зарекомендовавшее и обозначившее. Радоваться ли нам и ликовать, или же скорбеть и огорчаться по этому поводу?.. Несомненно найдутся оптимисты, которые очень возрадуются и возликуют новому направленно в нашей литературе: дескать, и у нас теперь, как у людей – даже самое модное направление объявилось, и не только объявилось, но уже успело и зарекомендовать себя такими-то и такими-то «шедеврами» (характерно, что у декадентов всех стран и народов все больше шедевры фигурируют, – тоже модное словечко!).
«Протест личности против среды, – говорит, напр., один из ликующих, – и неизбежно сопровождающие его порывы ins Blau составляют необходимый момент в истории литературы каждого народа; этот момент, повидимому, только теперь наступил для малорусской литературы, по крайней мере, для той, которая развивается в австрийской обстановке. Подобное литературно-общественное настроение вызвало в свое время необычайный подъем художественного творчества у других народов; можно думать, – так как на это есть указания, – что такое настроение не пройдет бесплодно и для малорусской литературы» (Л. Украинка «Малорусские писатели на Буковине», «Жизнь», кн. IX, стр. 128).
Вот вам, – достаточно выразительно сказано. С другой стороны иной, менее оптимистически настроенный читатель, пожалуй, и призадумается над фактом появления у нас нового направления, – «модное то оно модное, да все же как будто неловко: демократическая, «мужицкая» в лучшем значении этого слова литература и вдруг – символизм, декадентство… Нет уж, Бог с ним, с этим новым направлением, да минует нас чаша сия» – так приблизительно скажет наш сомневающийся читатель. И действительно, в одном из обзоров украинской литературы находим, напр., следующие строки, посвященные той же г-жи Кобылянской, что и вышеприведенные слова г-жи Л. Украинки:
«ее (г-жи Кобылянской) «Покора» – это куча туманных образов, пересыпанных обрывками какой-то философии à la Ницше» («Сын Отечества», 1900, № 65).
Тоже, кажется, достаточно выразительно!.. Но оставим наш вопрос пока без ответа и, предоставив безвозбранно радоваться и уповать ожидающим от нового направления великих и богатых милостей и размышлять сомневающимся в этих милостях, займемся подробным обозрением продуктов нашей символической литературы, чтобы выделить из них «хоч трошки філософії», прельстившей г. Вороного, – авось в результате ответ сам собою получится. Исходя из практических соображений, мы начнем нашу работу некоторым образом с конца – с книжки г. Хоткевича, которая хронологически является последним словом нашего символизма, продуктом что ни на есть последней свежести и новизны.