Творчество Натальи Кобринской и Катри Гриневич

Сергей Ефремов

«Новые времена – новые птицы, новые птицы – новые песни», говорит пословица, и ничего нет удивительного в том, что новые птицы поют новые песни: на то ведь они и детища своего времени, хорошего или дурного – это другой вопрос, чтобы в своих песнопениях отражать его особенности; они до некоторой степени продукт его влияния, и если это влияние на них сказывается с особенной силой, то это можно понять и объяснить, а потому, повторяем, удивлению здесь нет места. Но вот что уже в самом деле удивительно: среди стройного или нестройного, как кому угодно, хора новых птиц, распевающих новые песни, вдруг неожиданно появится известная нам хорошо, несомненно старая птица, в силу каких-то неведомых причин присоединившая и свой голос к хору новых певцов и изо всех сил старающаяся выделывать плохо знакомые и совсем к ней не идущие рулады, как бы стремясь перекричать заправских новых птиц.

Ей, этой старой птице, можно с большим основанием задать вопрос: «да как-то ты сюда попала, в такую неподходящую компанию? Что ты Гекубе и что тебе Гекуба»? Не знаем, что на этот вопрос ответит наша гипотетическая старая птица, – может быть, она, подобно пойманной мужиком вместе с воробьями овсянке в известной басне, скажет: «я с ними только лишь летала, а право, твоего гороха не клевала», а может быть и более сурово ответит, сознавая свою правоту. – «какое, мол, вам дело: где желаю, там и летаю; что хочу, то и пою». Но, во всяком случаю, какой бы ответ ни получился, он все-таки вполне не разъяснит вопроса и читатель вправе недоумевать и удивляться.

Если г-жа Кобылянская уже по самым свойствам своей творческой организации есть птица в некотором роде новая, как бы провиденциально предназначенная для исполнения новых песен, то г-жа Кобринская, наоборот – несомненно принадлежит к старым певцам, т. е. вернее будет сказать – принадлежала, ибо в настоящее время она, совершенно неожиданно для многих своих почитателей, очутилась среди искателей новой красоты, где, повидимому, заняла твердую и определенную позицию.

Ничто в прежней почтенной деятельности этой известной в Галичине писательницы и поборницы женского движения не давало повода ожидать, что автор «Виборця» и других хороших вещей когда-нибудь соблазнится новыми песнями. Мысль г-жи Кобринской всегда отличалась трезвым характером и обращена была на земные вопросы и явления, которые писательница и освещала со своей точки зрения – правдиво и художественно; даже самая манера ее произведений, стиль ее были отмечены солидностью, положительностью и даже некоторой, можно сказать, строгостью.

А между тем, какой-то переворот – и почтенная писательница очутилась вдруг в рядах служителей новой красоты и посильно старается и своего меду каплю вложить в ту путаницу мыслей и якобы художественных усилий объять необъятное, примеры которой представлены нами выше. Силен, видно, искуситель, если и таких положительных людей уловляет в свои сети, сотканные из новой красоты!

Г-жа Кобринская, на литературное поприще выступившая в первой половине [18]80-х годов, сразу завоевала себе известность и популярность среди прогрессивной части галицко-украинского общества своими рассказами на заметно пробивающейся социальной подкладке. Такие произведения, как «Дух часу», «Задля кусника хліба», «Ядзя і Катруся» и особенно «Виборець», будучи отмечены печатью несомненного художественного дарования, имеют вместе с тем и большое общественное значение. Они служат яркими и живыми документами общественной борьбы и того перелома в жизни галицкого общества, который наступил лишь в последнее время и властно приобщил эту сильно поотставшую было страну к общеевропейской культуре.

Писательница на первых порах своей литературно-общественной деятельности интересовалась почти исключительно или проявлениями упомянутой борьбы и того подъема общественных сил, который она производит даже среди темных, инертных людей («Виборець»); или разладом между традиционными, устаревшими понятиями и новыми прогрессивными течениями («Дух часу», «Задля кусника хліба»); или же, наконец, последствиями неравенства в общественном положении, особенно сильно сказывающагося в таких странах, как Галиция, где интеллигенция и народ разъединены не только социально-экономическими, но и национальными отношениями («Ядзя і Катруся»).

Тем же направлением отмечены и чисто публицистические работы г-жи Кобринской, особенно ее статьи, посвященные женскому движению, и в этом заключается крупная заслуга нашей писательницы, всегда на первый план выдвигавшей начала свободы и разума. Но, как замечает автор одной из статей, посвященных характеристике деятельности почтенной писательницы, –

«1892 – 3 рр. принесли перелом у белетристичній творчості п. Кобринської; її починають менше інтересувати теми суспільного життя, натомість притягає до себе сфера фантазії та тих невиразних душевних почувань, що з’являються у чоловіка на границі життя реального, сенсуального и світа віри й фантазії» (М. Грушевский – «Наталя Кобринська», Л.-н. вісник, 1900, кн. 1, ).

Причин этого перелома мы не знаем, – кроются ли они в обстоятельствах личной жизни писательницы, или обусловлены какими-либо переменами общественного характера – дело темное; но факт налицо: какой-то перелом в указанное время действительно совершился и обнаружил себя сперва попытками разработки в ультра-мистическом направлении народных сказочных сюжетов, привлекших внимание г-жи Кобринской, по ее собственному признанию, смешением реального и фантастического, Wahrheit und Dichtung в полном значении этих слов. А затем, раз соблазнившись, г-жа Кобринская пошла по покатой дорожке мистицизма и в последних своих произведениях по части смешения реального и фантастического потеряла уже всякую миру и незаметно переступила ту границу, за которой начинается что-то уже совсем непостижимое и сверхчувственное.

Принимая за образец народные сказки с их смешением фантастики и реальной жизни, писательница упустила из виду одно чрезвычайно важное и существенное обстоятельство, придающее произведениям народного творчества особую ценность и характер уников в своем роде. Упомянутое смешение там происходит до известной степени в силу необходимости; оно, с точки зрения творца сказок, является делом вполне естественным и последовательным, а потому и служит лишь глубоко искренним отражением народной психики, народных взглядов и верований.

Безыменный творец, имя которому – народ, с одинаковою искренностью и серьезностью относится и к реальным и к фантастическим подробностям в сказках, не отделяя одних от других, не проводя между ними резкой разграничительной черты, – так как и те, и другие мирно уживаются рядом и в его представлениях. И фантастическое, и реальное для него одинаково существуют, одинаково правдивы и потому эта, если так можно выразиться, фантастическая правда в народном мировоззрении ничем существенно не отличается от правды реальной и не производит впечатления режущего ухо диссонанса.

Встречаясь с неизвестным или непонятным явлением и не зная причин его, примитивный ум, следуя обычному свойству человеческого разума – идти от известного к неизвестному, ищет объяснения последнему в зависимости от известных и понятных явлений и переносит в область неизвестного совершенно реальные черты, заполняя недостающее произведениями собственной фантазии. Отсюда и происходит, как совершенно верно подметила г-жа Кобринская, «що сама основа (сказки) фантастична, а всі описи, характеристика людей вражають реалізмом, часом противно» (там само), – и это вполне понятно, так как сверхъестественное «в уяві простолюдина нерозлучно в’яжеся з світом реальним».

Но подметив верно факт народного творчества, г-жа Кобринская делает сугубую ошибку тем, что пытается применить те же приемы к своим собственным произведениям, заимствуя не только форму, но и сущность мировоззрения, выражаемого в произведениях народного творчества. Вполне понятно, почему ничем другим, кроме неудачи и не могла окончиться эта странная затея, – ведь человеку иного склада понятий, иного образа мыслей невозможно проникнуться народными воззрениями до потери своей индивидуальности.

Наивной веры в таинственный сказочный мир, простоты, искренности и целостности, спаивающих реальное и фантастическое в произведениях народного творчества в одно стройное целое и придающим им такую прелесть, нечего искать в подражательных произведениях того типа, о котором у нас идет сейчас речь, т. е. заимствующих у народа не только форму, но и сущность его воззрений. В них всегда сказывается интеллигент, со скептической улыбкой рассказывающий о том, чему в сущности сам плохо верит и уж вовсе, конечно, не придает того значения, какое ему приписывается народным творчеством.

При чтении таких произведений прежде всего бросается в глаза их ходульность, фальшь и неестественность, подобно чужому платью, которое не по плечу приходится его временному и, может быть, случайному владельцу; фантастическое и реальное в них не связано органически, а положено полосами, свободно отделяющимися одна от другой при самом слабом прикосновении критики. Таким именно характером и отличается большинство произведений г-жи Кобринской, появившихся в последнее время, причем неудачное подражание народному творчеству осложняется здесь еще специально символистическими надстройками.

Изобразить сообразно с народными воззрениями последствия пустого кокетства и беспредметного заигрыванья на любовной почве – такова задача одного из очерков г-жи Кобринской «Рожа» (Л.-н. вісник, 1899, VII), который мы возьмем в качестве образца подобного рода творчества. Канва очерка вполне реальна, но на этой канве писательница расшивает такие странные узоры, которые мало того что возбуждают огромный знак вопроса своим невозможным видом, но уничтожают совершенно и всякий смысл реальной подкладки.

Жила-была, видите ли, «дівчина» Марина, отличавшаяся крайним непостоянством в своих сердечных привязанностях и заигрывавшая то с одним, то с другим «парубком». В отместку ей отвергнутые поклонники сговариваются не обращать на нее никакого внимания и даже совсем не замечать ее присутствия, что с успехом и проделывают на «вечерницях». До сих пор все идет вполне естественным порядком, как тому и быть надлежало, но затем вдруг, ни с того, ни с сего, начинаются символистические узоры, с предыдущим ничем не связанные.

Марина неожиданно для себя и еще больше, конечно, для читателя замечаете вдруг рядом с собой «гарного панича», разговаривает с ним на удивленье присутствующим, которые никого не видят, и уже, благодаря своей ветрености, склонна принять его ухаживанья. Совсем уж дело налаживалось, но случилось маленькое обстоятельство, расстроившее все: поднимая с земли упавшее веретено, Марина с ужасом замечаете у «панича»… конские копыта!… Молодой человек недурной наружности и чуть ли не в партикулярном платье оказывается самим настоящим, с позволения сказать, чортом, которому крепко засела в голову соблазнительная мысль овладеть капризной девушкой.

Сделав такое открытие, Марина, как можно догадываться, осталась недовольна своим кавалером и со страха убегает куда глаза глядят; чорт за ней с «роздираючим вуха свистом: – чому, чому не хочеш мене»? Бешеная погоня, само собой разумеется, продолжалась до тех пор, пока не запел петух, после чего «скажений регіт замер на устах чорта, він захитався і розіллявся смердячею мазею, а труп упав у ту мазь надпсованим своим тілом» (стр. 15). Затем следует искупление от совершенного девушкой греха: она превращается в куст розы…

Все подробности этой странной истории, совершенно не поддающиеся пересказу, настолько бессвязны и так отдают мистицизмом дурного тона, господствующим в изданиях московских лубочников, что читатель только плечами в недоумении пожимает – к чему все это рассказано и что, в конце концов, сей сон значит? Превращение девушки в куст розы, автором изъясняемое (см. Л.-н. вісник, 1900, кн. I, стр. 16) «как акт висшої загальної любові», решительно ничем не подтверждает такого объяснения и в очерке стоит одиноко, не будучи хоть какой-нибудь черточкой связано с остальными подробностями; идеи, о которой мы знаем лишь из комментариев самой г-жи Кобринской, не находим и следа, благодаря мистическим и символическим аксессуарам, в таком чрезмерном изобилии украшающим данное произведение, что оно в силу этого остается загадкой, решительно не поддающейся сколько-нибудь удовлетворительному решению. Просто не верится, чтобы это сонное, безжизненное, лишенное всякого смысла и значения произведение вышло из-под того же самого пера, которое раньше создало «Виборця»…

В таком же роде и все остальные символистические произведения г-жи Кобринской, – все они крайне неясны, аляповаты; реальное и фантастическое в них ничем не связано, а приклеено одно к другому чисто механическим способом; идея, вложенная в них писательницей, даже и после авторских комментариев остается в скрытом состоянии. Говоря вообще, подобные произведения не только не выражают того, что хотел сказать ими автор, а лишь, подчеркивая свою собственную пустоту и ненужность, показывают, какая опасность даже для сильного и испытанного таланта кроется в стремлениях во что бы то ни стало проникнуть в заповедную область «з того світа уяви», как характеризует свои произведения последнего периода г-жа Кобринская.

Сказанным можно ограничиться по отношению не к одной лишь г-же Кобринской, а и к некоторым другим писателям, напр. г.г. Стефанику и Яцкову, также предпринимающим изредка сомнительной ценности экскурсии в ту же область не от мира сего. Мы не имеем возможности подробно останавливаться на символистических опытах названных сейчас писателей, так как очерк наш, с одной стороны, и без того вышел за пределы намеченных рамок, а с другой – произведения эти покамест еще очень немногочисленны, да и не представляют чего-либо особо интересного по сравнению с подробно рассмотренными выше.

Мы упомянем только, да и то уже в качестве лишь из ряда вон выходящего курьеза, об одном чрезвычайно удивительном произведении, кажется, начинающей писательницы, г-жи Гриневичевой, представляющем ту особенность, что туманный символизм доведен в нем до крайних пределов.

Нім сумерк мак ще кине на далечінь сю сину, –

так начинает свое «стихотворение» г-жа Гриневичева, –

І міць мою розщипле в неумолимій дрожі,

Мов порохно безлисте,

Підношу чоло з пилу і в ясність твою лину,

Мов псальм текучий слізьми, що стоить на сторожі

Усіх руїн, о Христе!

Далее г-жа Гриневичева сообщает, что в глазах левкоев (слушайте, слушайте!) «блиск займавсь від близьких лун заходу» и что «блиск» этот ни более ни менее как – «хитрий»; что «з піль тягнуть аж до мене зітхання сонні твої» – неизвестно чьи; что «вечірний холод з трудом волочить довгі» – ноги, вы бы думали – нет: «дими», а испуганная таким действительно неслыханным происшествием земля «ворушить лячно левадами зільними». Далее «поэтесса» обращается к кому-то с такими, уже совершенно неудобочтомыми словесами:

Кладеш спокійні пальці на жар моєї скрані

І усміхом цілуєш уста мои болючі

Від предовгої спеки –

Аж викарбутить місяць з небесної отхлані

Стать свою струпішілу и бліді кине лучі

На образ сей далекий…

Не знаем, как приведенные отрывки покажутся читателю, а мы совершенно серьезно полагаем, что можно было бы объявить премию за разгадку этого якобы стихотворного ребуса, который называется «Візія стрічі» (Л.-н. вісник, 1902, VI). Впрочем, произведения, подобные вышедшему из-под пера г-жи Гриневичевой, имеют одно несомненное и неоспоримое достоинство: их можно читать как угодно: с начала, с конца, с средины, снизу вверх, справа налево; можно озаглавить «Візія стрічі» и «Стріча візії», а то и совсем без заглавия оставить, – ничего от этого не изменится: получится то же самое пустое место, набор слов без всякого смысла, достойный занять почетное место на страницах какого-нибудь юмористического издания.

Смущает нас в данном случае лишь одно обстоятельство, – это позиция, занятая в отношении подобного сорта произведений «Л.-н. вісником», который очевидно, к юмористическим изданиям не принадлежит и в цели которого, вероятно, не входит – приводить в веселое настроение своих читателей. Как вещи, подобные этой «Візії», попадают на страницы почтенного журнала – это, признаемся, настоящая загадка, не разрешаемая содержанием в общем все-таки достаточно серьезного и по направлению симпатичного издания. Всякий автор волен, разумеется, писать, что и как ему угодно, но появление всевозможных «пустых мест» на страницах серьезного и уважающего себя органа не может быть оправдано даже и темь, что его «редакция не в’яжучися ніякою доктриною ані теоретичною формулою, допускає до голосу всі напрямки», как значится в последнее время в проспектах «Вісника». Ведь отсюда недалеко и до полной беспринципности, которую при желании также можно оправдывать беспристрастием и желанием предоставить голос каждому направлению.

[В XI книжке „Л.-н. вісника" опять находим “нарис” г-жи Гриневичевой «Вікна», а в этих “Вікнах” – такие бесподобные перлы: Упоєні дивом бодяки сипали мягкі, рожеві пухи, рознімаючи крилате галуззя рухом сонним, як зітхане пільги. Вовча ягода заходилась шкарлатним рум’янцем утіхи»… «Навіть ріка, утаєна в зеленій тьмі, замкнула мову»… «В однім куті кімнати молила захисту сутінь ночі. Припадала до білої стіни і опирала на ній рамена тяжко з тривоги. Стіна угиналась під тим натиском і одним боком западалася в землю»… Г-жа Гриневичева, как видно из приведенных отрывков, делает заметные успехи.]